Анатолий Найман
ВЗГЛЯД ЧАСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Не могу сказать, чтобы принятое у евреев пожелание «живи сто двадцать лет» приводило меня в восторг. Когда молод, звучит приятно. Когда пожил, и уже обложили, как собаки волка, хвори во главе с сердечно-сосудистой недостаточностью, и чем дальше, тем оно безвыходней и печальней, призадумаешься, а зачем мне эти сто двадцать. И так как нет на свете подобных долгожителей, слова эти — пример сомнительной доброжелательности, жалкого человеческого воображения и заведомая чепуха. Нереальный срок: только чтобы угнетать и пугать.
И вдруг эта дюжина десятилетий неожиданно обрела для меня конкретные черты. Мне было 23 года, когда я впервые увидел Ахматову и разговаривал с ней. Ей было 70. С тех пор прошло 50. В этом году в июне ей исполнилось бы именно 120. Для подавляющего большинства ныне живущих это всего лишь еще одна круглая дата, теряющаяся во мгле времен где-то между Отечественными войнами 1812 и 1941–45 годов. Но для меня, пока я жив, это никакие не дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, а нечто случившееся не так уж давно, поскольку жизнь каждого человека — явление целое и цельное. Мы живем не последовательной сменой впечатлений, а их органическим соединением. И, например, 5 марта 1963 года, когда Ахматова пригласила к себе на ужин меня и Бродского отпраздновать десять лет со смерти Сталина, десять лет без его кровавых бань, мне сегодняшнему гораздо ближе по времени, чем совсем недавнее пропагандистское телешоу «Имя России», прославлявшее его.
Яркая убедительность 120-летия Ахматовой, как чего-то живого и до сих пор длящегося, обеспечивается двумя обстоятельствами. Тем, что память моя (которую, когда я был молод, она называла «хищной») в достаточной степени остается при мне, — и тем, что запомненное мной тогда не окостенело раз навсегда, а в продолжении полувека, прошедшего с ее смерти, наполняется и развивается. Таков был ее метод разговора, не говоря уже письма. Таков был ее метод существования в культуре, взаимодействия с ней. Когда, скажем, она рассказывала о Модильяни, замечательном художнике, с которым встретилась в 1910 году в Париже, то упоминала, что он говорил, что женщины, которых стоит лепить и рисовать, кажутся неуклюжими в платьях. Через много лет я описывал, как она выглядела. Держалась очень прямо, голову словно бы несла, шла медленно и, даже двигаясь, была похожа на скульптуру, массивную, точно вылепленную. Классическую и как будто уже виденную как образец скульптуры. И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно, шаль или старое кимоно, напоминало легкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Слова Модильяни, подумал я, вполне вероятно могли быть вызваны непосредственно ее внешностью, ее статуарностью — хотя в пору их встреч она была еще гибкой и худой.
Те, кто видел Ахматову, чаще всего передавали впечатление от величественности ее образа словом «королева». Мне кажется, тут есть некоторая путаница. Ни на одну из известных нам королев, взять что Марию Антуанетту, что Елизавету I, что нынешнюю, она не походила. Скорее, ощущение грандиозности и неприступности, исходившее от нее, в сочетании с безмолвностью, неподвижностью, а также появившейся в старости грузностью, вызывало в памяти нашу Екатерину Великую. Но я, до сих пор пораженный редкостностью этого существа по имени Анна Ахматова, сравнил бы ее с белым единорогом. Несущим, как говорят нам рассказы о нем, гибель любому, кто попадется ему навстречу. Всем, кроме чистой девы: одна она может его укротить и сделать ручным. Ахматова, удушаемая смрадом эпохи, испачканная ее кровью, была, если продолжать метафору, этим дивным чудищем и его укротительницей. «Пары себе не имеет, — говорят про него старинные книги. — Старый зверь, потеряв рог, бывает не силен, сиротеет и умирает». Такую картину я застал, такой я Ахматову сейчас вижу. Одинокой: не по обстоятельствам, а по природе доставшейся ей личности. Нагоняющей ужас своей непринадлежностью к этому миру, страх — пережитым. Целительной — тем чудодействием, которым обладал рог...
У тех, кто что-то знает о ней, звук ее имени включает в мозгу реле, которое, как пятью-пять-двадцать пять, выдает картинку ее трагической судьбы. «Трехсотая с передачею», «муж в могиле, сын в тюрьме». Революция, вышвырнувшая ее из декораций Серебряного века в холод и тьму пустой улицы. Расстрел первого мужа. Голод и нищета. Арест сына и второго мужа. Террор, гибель самых близких людей. Страшная война, страшная блокада Ленинграда. Гражданская смерть после партийного постановления 1946 года... Но сколь ни внушительно случившееся с ней, судьба не уникальная. Такова «норма жизни». Все мучаются, судьба Ахматовой только сконцентрировала мучения.
Несравненно важнее то, что над жестокой судьбой Ахматовой, над всем, что мы привыкли выдавать за ее судьбу, стоит сияние другой ее судьбы — во-первых, человека творящего, во-вторых, поэта. «Все расхищено, предано, продано, черной смерти мелькало крыло, все голодной тоскою изглодано, отчего же нам стало светло?» Эти строчки именно об этом. «Но так близко подходит чудесное к развалившимся грязным домам... Никому, никому не известное, но от века желанное нам». С того дня, как я увидел Ахматову, я читаю эти ее стихи не привязано к ландшафту послереволюционной или какой угодно другой разрухи, но как разгадку механизма мироздания.
Я застал ее в сравнительно благополучные годы. Литфонд выделил ей под дачу дощатый домик в Комарове. В Ленинграде у нее была собственная комната в квартире, которую занимала семья ее бывшего мужа. Издательства предлагали переводческую работу. Этим, однако, только оттенялось висевшее над всем неблагополучие. Как бы само собой разумеющееся, не напоказ, но бьющее в глаза. Ее улыбка, смех, живой монолог, шутка подчеркивали, как скорбно ее лицо, глаза, рот. Неблагополучие было константой жизни. Бездомности, неустроенности, скитальчества.
Жалеть ли нам ее? Не стоит. Она победительница. Она не дала тяжести горя раздавить себя. Мы хотим жить весело, нам нечего побеждать. Ни при жизни, ни по смерти. 120 лет существования не наш срок.
http://www.e-slovo.ru/440/nayman.htm
